Огонь войны души не сжег…
Детская память — штука цепкая. Тамаре Марьюк перед началом войны исполнилось десять лет — самый подростковый, любознательный, жизнерадостный возраст. А тут война – и судьба перечеркнута, и будто свет померк, и весь мир в одночасье рухнул. Лето играет красками, звенит благодатью – а деревня заходится в рыданиях: женщины провожают на фронт мужей, отцов, братьев. Явственно и ярко, до последних мелочей – тех мелочей, в которых часто заключается всё – помнит она, как шестого июля сорок первого самолёты с крестами бомбили Олсуфьево, как пешим, разрозненным маршем, в гимнастёрках, пороховой гарью дымящихся, уходили наши солдаты. И как много лежало их вдоль той, болью взвихрённой, огнём перекрёстным опалённой дороги, от Голубеи до Коробков, и была на их лицах тень безмерной усталости, награждённая скорбным покоем… Местные сельчане — старики, женщины, подростки – спешили похоронить их: где порознь, где по несколько человек… На обочинах, у кромки полей, в перелесках… Нет – нет, да и откликнется теперь земля горестным эхом, и находят поисковики останки тех бойцов, и берут их из объятий случайных могил – чтобы вновь, с воинской почестью и поклоном молитвенным, земле предать: с надгробием и надписью, венком и букетом цветов у подножия. И пусть имена их узнать — это, увы, до боли душевной редкая удача, но долг памяти и поминовения уравнивает всех, он свят, и пребудет в веках, и он так нужен нам, именно нам, ныне живущим, нужен именно сейчас, и нужен всегда…
А ведь скольких из них не найдут никогда… В безымянных урочищах спят безвестные воины. Вот уж поистине гениальна, пронзительна своей трагичностью строка «Реквиема» Роберта Рождественского — «умирал солдат известным, умер — неизвестным». И какой-нибудь полевой валун — кварц, апатит, чёрный шпат — дождями обильно омытый, станет для него последней, никем не знаемой, молчаливой приметой, матерью-природой дарованным надгробьем…
…Во святом углу, на резной, тонко сработанной полочке – божница с лампадой, и бисером вышитая икона Божией Матери «Всех скорбящих радость». Рядышком – светлый лик согбенного Серафима Саровского. На подоконнике – розовая герань: веет от неё добротой и уютом. И столетник в глиняном горшочке хорошо прижился: так и норовит куснуть его не на шутку расшалившийся кот Рыжик.
Дед в соседней комнате покашливает осторожно — занемог малость, денька три отлежаться надо. Зовут старика Владимир Лукич — нынешним летом, в июле, исполнится ему 93 года. А жене его — сегодняшней рассказчице нашей — Тамаре Ивановне Марьюк, исполнится девяносто. Поговорить, повспоминать – всегда им в охотку. Но Владимир Лукич приболел, а потому Тамара Ивановна за двоих, считай, старается – удивительно ясная память у неё. И столько подробностей – слушаешь, дыханье затаив, боясь хотя бы слово упустить…
Рассказывает, как познакомились они: служил Владимир в воинской части близ Олсуфьева. В воскресный день, по увольнительной, пришёл в посёлок, на танцплощадку. Естественно, всё внимание сразу на него, на солдата: сколько тогда девичьих глаз заприметил на себе. Но он уже увидел Тамару, и глянулась ему девушка несказанно, и ёкнуло сердце, и словно шепнул кто-то: да, это она.
Годик повстречались, а в сентябре пятьдесят второго скромную свадебку сыграли – как раз демобилизовался он. Впрочем, из армии не ушёл, остался на сверхсрочную службу, закончил курсы, получил квалификацию авиационного техника. И началась их гарнизонная жизнь – Тарту, Саратов, Барановичи, Калуга, Орёл, Смоленск… Поначалу Тамара Ивановна ролью домохозяйки обходилась, но соскучилась быстро, и, чтобы занять себя, освоила, а потом и полюбила всей душой, профессию воспитателя детского сада. С тем и на пенсию ушла, Владимир Лукич тоже полную выслугу получил, вернулись в Олсуфьево, и живут там давным – давно: иной раз им кажется, что никогда и не уезжали отсюда – такое тут всё родное, своё, сокровенное, отчее.
…Вон там, ближе к речной заводи, их старый дом – сберегли его, добрым ремонтом укрепили, не дали пропасть. Сразу вспомнились мама, и отец – инвалид: с детства ему ходить было трудно. На войну не взяли, в партизанский отряд тоже не сгодился, потому пришлось оккупацию вместе с семьёй в Олсуфьеве переживать.
А позади ихнего двора, рядом с хлебным амбаром, немцы обустроили пулемётно-зенитный пост. Отсюда отлично простреливалась вся пойменная территория, все выходы из леса. И воздушный сектор зенитка намертво держала. Но Тамара Ивановна знает наверняка – тот русский самолёт был сбит не этим расчётом. Штурмовик ушёл в сторону аэродрома – приказом установленной бомбовой цели, но при заходе на атакующий манёвр попал под шквальный огонь подразделений охраны объекта. Там он и задымил, накренился, и, судя по шлейфу дыма, «свалился» на вязовские луга. Всё это люди наблюдали с земли – Тамара Ивановна отчётливо помнит, как в солнечных бликах необычайно ярко, слепяще полыхнула звезда на серебристом хвосте, и сразу утонула в чёрной копоти…
Тот день навсегда ей в душу врезался – мёртвого лётчика привезли в деревню… Он сумел посадить горящий самолёт, выбрался из кабины, углубился в лесную чащу. Но фашисты окружили пилота, догнали с собаками. Отстреливался до последней обоймы, потом покончил с собой.
— Прямо вот он, перед глазами, словно сейчас вижу, – говорит Тамара Ивановна. – Планшет, комбинезон, шлем, правая сторона лица в крови… Немцы отнеслись с честью – разрешили похоронить по человечески. Теперь мы все знаем, что имя того лётчика – Василий Дегтярёв, и лежит он, после перезахоронения, в селе Голубее, на речном берегу, в братской могиле. Там памятник, цветы и мраморные плиты, там красиво…
…Фотокарточки из альбома выпали, будто выпорхнули. Да так удачно — больше и искать ничего не надо. Вот семья Марьюк: Тамара Ивановна, Владимир Лукич и две их дочери — Елена и Ольга. А на другой фотографии – родная сестра Тамары Ивановны, Мария: к началу войны ей исполнилось 17 лет, ушла из деревни с отступающими частями Красной Армии, в Борисоглебске закончила инструкторские курсы подрывников. Потом Воронеж, учебный центр, группа курсантов, которым преподавала основы взрывного дела. В сорок третьем – трагический случай: в руках у курсанта взорвалась мина. Мария была рядом. Врачи сотворили чудо – осталась жива. Но здоровье было изломано непоправимо. На фото — Мария Ивановна в одной из здравниц Евпатории. Август 1949 года. Молода, красива. Но в глазах – грусти неизбывной полусвет… Оттого, быть может, что жить ей оставалось несколько месяцев: 27 декабря сорок девятого Маша умерла, не дожив 18 дней до своего двадцатишестилетия. Похоронили её на Голубеевском кладбище.
Забрала война и брата их – Ивана. Тот далеко лежит, где-то в Ленинградской области: смертью храбрых погиб в сорок четвёртом. Было парню 18 лет.
…Одна семья – и целый пласт людских жизней и судеб, по которым тяжкой бороздой прошлось военное лихолетье. Целой эпохи насыпь, где столь драгоценны для всех нас живые свидетели, очевидцы, в чьих голосах — набатные отзвуки тех, в туманную даль уходящих времён, когда горе, героизм и гордость плечом к плечу неизменно шли.
…Такие сюжеты всегда интересны, эмоциональны, увлекательны, значимы. И потому достойной назовём идею местного поисковика – энтузиаста Андрея Нестерова о создании — на основе материала, представленного в публикации, и также ряда других, аналогичных историй, встреч, бесед, воспоминаний — полноценного видеофильма героико-патриотической направленности. Для широкого, так сказать, зрителя. Андрей взялся за дело горячо, и дело это, вне всякого сомнения, заслуживает всесторонней поддержки.
…Когда уезжали из Олсуфьево, подумалось о том, что 9 мая для этой семьи далеко не просто праздник или торжественная дата. Две дочери, четверо внуков, два правнука – доброе семейное древо взрастили отец с матерью, и воистину, для них это святой, молитвенный день, в котором пульсирует живая, вошедшая в плоть и кровь, частица их родовой памяти, и связующая нить поколений так восхитительно прочна и неразрывна.
Автор — Николай Логвинов
Фото из домашнего архива.
